Марина Андронова

Я сейчас выскажусь на одну сложную тему, вполне осознавая, что высказывания мои спорны, неоднозначны и носят ярко выраженный ассоциативный характер. Но тем не менее. Существует такой феномен, мне кажется, что в разных подходах (феминизм, нарративный подход, дискурс-анализ) он называется по-разному; назовём его здесь властью правящего дискурса. Идея состоит в том, что существует некоторый генеральный дискурс-гегемон, который (как и положено дискурсу) делает акцент на одних вещах и отрицает существование других вещей, и из-за этого происходят всякие плохие события. Например, мужчины насилуют женщин, потому что многие формы насилия в этом дискурсе прописаны как отношения к насилию не имеющие, правильные и нормальные. Или вот поехал человек на шоу «Минута славы», его выступление не понравилось жюри, жюри высказалось резко, человек вернулся домой и покончил с собой. Потому что в правящем дискурсе прописано, что есть люди успешные и неуспешные, и надо людей обязательно на эти две группы подразделять и устраивать посвящённые этому шоу, по итогам которых успешных людей оказывается, конечно же, гораздо меньше, чем неуспешных. (Удивительно, как это после передачи «Слабое звено» никто с собой не покончил. А может, я просто не в курсе).

У меня накопилось некоторое количество наблюдений относительно этого ряда событий и тех текстов, в которых они описаны, и я вот что хочу сказать, друзья и коллеги.  Когда описывают такие печальные последствия правящего дискурса, у людей добрых и активных возникает естественное желание тем или иным способом, эволюционным или революционным, с этим дискурсом бороться. И мне кажется, что такое прогрессорство — это хорошо и правильно, потому что я тоже думаю, что такие вот последствия, как насилие и суицид, — это неправильно и нехорошо, и Стругацких я в детстве тоже читала, как и все, и над «Обитаемым островом» и «Трудно быть богом» плакала. Но одновременно с этим я заметила одну странную вещь. Со времён появления на свет дона Руматы и Максима Каммерера расклад нисколько не изменился. Есть прогнившая во многих местах система, есть жертвы системы, а есть прогрессоры. О жертвах системы в подавляющем большинстве случаев говорят в третьем лице — и система, и прогрессоры. Удивительным образом даже жертвы умудряются говорить о себе в третьем лице. Например, человек-в-настоящем (как правило, поздоровевший и поадекватевший) описывает себя-в-прошлом (очень несчастного, страдающего и запутавшегося). Критично мало текстов, в которых показано — в настоящем времени и от первого лица — то самое непрекращающееся страдание от соприкосновения с правящей системой, причём вне зависимости от того, какую позицию в этой системе занимает человек. По-моему, больше всего таких текстов было, собственно, у Стругацких.

Расстановка акцентов с использованием третьего лица и отстранением от сложившейся ситуации стремительно приближает нас к попаданию в треугольник Карпмана, каковое попадание всегда имеет в результате мы с вами хорошо знаем что. Спасая жертву от преследователя, помочь ей невозможно. Как дискурс-аналитик и большой любитель психоанализа, я задаюсь вопросом: а может быть, есть какой-то способ вернуть нам всем субъектность посредством использования структуры текста? Может быть, имеет смысл вернуться к позиции Фрейда, который всегда в первую очередь анализировал себя, а уже потом других, но при этом никогда не выступал в собственных текстах в роли жертвы? Мы ведь не можем знать, что на самом деле творится в головах у других людей. Зато мы относительно хорошо можем говорить о том, что творится в нашей собственной голове. Мне кажется, что тексты от первого лица, анализирующие работу собственного бессознательного в существующем господском дискурсе, направленные на поиск индивидуального выхода из положения, на поиск собственного желания, — это то, чего не хватает разнообразным прогрессорским движениям нашего времени. И мне кажется, что такие тексты могут иметь широкий резонанс. И что они могут реально помогать. Потому что автобиографические тексты Фрейда, несмотря на то, что сам Фрейд их не любил, помогали и помогают многим людям, и я подозреваю, что это происходит именно за счёт авторской позиции, которая для меня выглядит как «вот он я, здесь, перед вами, у меня тоже есть бессознательное, я тоже страдаю, сейчас я отправляюсь исследовать это страдание и приглашаю вас отправиться вместе со мной». Может быть, тогда нам всем будет не так страшно приглашать кого-то (друзей, родственников, психотерапевтов, широкую общественность) исследовать вместе с нами то, что происходит у нас в голове. И, может быть, тогда не будет возникать вопроса о разделении ответственности между жертвой и спасателем, потому что тогда не будет ни спасателей, ни жертв, а будут просто люди, и люди будут говорить, и никто не уйдёт обиженным.